Рожать больно

Порой мне казалось, что я попал в музей и брожу среди экспонатов: мой взгляд цепляется то за неэлектрический медный самовар, то за проигрыватель виниловых пластинок. Чистота и ухоженность дома и сада не позволяли воспринимать эту аутентичность как признак бедности и запустения. Хотя бы одна сломанная вещь могла бы испортить всю эту картину, но такой вещи не находилось.

Мы с женой подумывали о ребенке, поэтому часто и подолгу обсуждали этот вопрос. Раньше, в суматохе ежедневных забот, у нас не было столько времени на разговоры, а теперь мы только тем и занимались, что заглядывали в будущее и пытались морально подготовиться к тому испытанию, которое ждет нас впереди.

Жена старалась не говорить о ребенке в присутствии своих родителей, так как те начинали слишком бурно реагировать и вмешивались в наши беседы так энергично, что нам оставалось лишь послушно кивать в ответ на их торопливые увещевания. Полностью уединиться нам тоже не всегда удавалось, так, например, в этот вечер с нами в комнате находилась бабушка моей жены: женщина тихая и неприметная. Она сидела у окна и, как обычно бывает с бабушками из книжек и мультфильмов, вязала носок. Мы же обсуждали самую сложную тему из всех тех, которые нам доводилось обсуждать: роды.

– Это больно! – почти кричала моя жена, хотя я и не пытался утверждать обратного, – Тебе никогда не понять, как это больно!
– Я знаю, дорогая, и я ценю то, что ты сделаешь для нас, – мямлил я, подозревая что тучи над моей головой начали сгущаться.
– Ценишь? Да как ты можешь так спокойно об этом говорить? Значит я буду пол суток корчиться в муках, а ты это оценишь? Как ты вообще можешь оценить то, через что мне придется пройти?!

Глотнув воздуха моя малышка продолжила:
– Голова ребенка размером с апельсин, – она сложила руки так, чтобы показать этот размер, но, глянув на них сама, добавила, – нет, скорее даже с грейпфрут! И этот грейпфрут пролезает ТАМ! Он раздвигает кости! Тебе когда-нибудь раздвигало кости?

Я не знал, что отвечать. Наша беседа приняла такой крутой оборот, что я уже не знал куда деваться. Нет, до этого тоже всякое бывало: я узнал недавно, что в ближайшее время должен переклеить все обои в нашей квартире, выбросить все опасные для ребенка предметы, я не должен больше задерживаться на работе и ездить в командировки. Но сейчас все эти вещи казались мне несущественной мелочью, они блекли на фоне раздвигающего кости грейпфрута и не выдерживали никакой конкуренции с той болью, которую я ни оценить, ни представить себе никак не могу.

Моя нежная и хрупкая женушка распалялась все больше. Она по памяти цитировала сообщения с женских форумов. Она требовала чтобы я присутствовал при родах, чтобы хоть как-то принял участие в том, через что ей придется пройти. Тут же она утверждала, что мое присутствие на родах никоем образом не поможет, и вообще от мужиков толку мало. Громы и молнии бушевали в комнате, как вдруг, перехватывая дыхание или собираясь с мыслями, она затихла. Буквально мгновение мы слышали тихое постукивание вязальных спиц, как снова началось:
– Все вы мужики любите рассказывать, какие вы сильные и смелые, но как доходит до дела, то рожать нам! – быть может моя ненаглядная тоже обратила внимание на постукивающие спиц, потому что она неожиданно обратилась к своей бабушке, – Ба, вот ты скажи ему, что рожать больно!

Признаюсь, в этом момент мне стало очень неловко перед бабушкой. Мы вели себя так необузданно, как будто в комнате кроме нас никого не было, и старушка должна была почувствовать это. Теперь, обратившись к ней, жена лишний раз подчеркивала то, что мы здесь не одни, и знали это на протяжении всего разговора. Нет, мы не забылись в пылу споров, мы все это время помнили, а вот теперь еще и вынуждаем поучаствовать во всем этом.

Мне стало совершенно погано на сердце, когда тихая и неприметная бабушка отложила вязанье, повернулась чуток в своем кресле и, глядя поверх своих старых бифокальных очков, заговорила:
– Сказать… ему? – она обращалась не ко мне, а к своей внучке, – Для начала позволь я кое-что скажу тебе.

После этих слов последовала долгая пауза, но ни я, ни даже моя любимая, уже не могли прервать ее какой-нибудь глупой фразочкой. Мы оба слушали, затаив дыхание, как школьники на картинках в детских книжках слушают учителей.

– Моему отцу было четыре года, когда началась война. Первая Мировая. Деда забрали на фронт и семья голодала без кормильца. Деда ждали как спасителя, но вернулся он только через три года. Без руки и глаза. Весь покрытый глубокими шрамами от мелких острых осколков. Взрывом снаряда его выбросило из окопа. Под пулеметным огнем никто не решался высунуться, чтобы забрать окровавленное тело, едва подававшее признаки жизни. Для всех он был трупом, пусть пока еще стонущим и просящим о помощи. Я не знаю, сколько он полз, волоча за собой перебитую руку и истекая кровью прежде, чем ему смогли помочь. Он никогда не рассказывал, как он сделал невозможное, чтобы вернуться домой и кормить семью. Говорила ли бабушка деду, что рожать – больно?

Мы сидели не шевелясь и не вытирая слезы, а бабушка продолжила ровным голосом:

– Двенадцати лет от роду мой отец уехал из дома в город. Он работал изо всех сил и не только кормил себя, но еще и присылал деньги домой, помогал отцу-инвалиду вырастить младших сестер. Я не знаю, как ему удалось выучиться и стать инженером, но он сделал это. Только в тридцать шестом году, когда самая младшая сестра вышла за муж, он женился. А за три месяца до моего рождения за ним пришли. Два года о нем не было никаких вестей, но потому кому-то наверху понадобились талантливые инженеры и его вернули: впавшие щеки, дряблая кожа и свежие шрамы. Мать с трудом узнала мужа, показала ему ребенка, но на руки долго не давала. Она боялась, что от слабости он его не удержит. Я так и не привыкла забираться к отцу на руки, пока в сорок первом, он сгреб меня в охапку во время первого авианалета.

Мы уходили из города длинной колонной удрученных людей. Когда я не смогла больше идти, отец поднял меня и понес на руках. Я не знаю, как долго бы он нес меня, если бы нам не удалось сесть в поезд, идущий в тыл. Несколько семей беженцев поселились в этом самом доме. Отец всю войну сутками пропадал на работе, разрабатывал что-то, о чем не только рассказывать, но даже думать вне рабочего кабинета не разрешалось. Старый и больной, он умудрялся еще как-то ухаживать за садом, чтобы у нас с матерью были фрукты.

Бабушка замолчала на минутку. Я все ждал, что она вот-вот добавит: «Говорил ли кто-нибудь отцу, что рожать – больно?», но она как будто забыла с чего начала. Глаза ее, и без того подслеповатые, подернулись дымкой пережитых страданий, и вряд ли видели что-либо из того, что сейчас находилось перед ними.

Наступившую тишину нарушила было моя жена: она попыталась сказать что-то, но от этих звуков бабушка встрепенулась, и вновь ровным голосом, не терпящим возражений, продолжила:

– Твой дедушка старше меня на 10 лет. Война оставила ему два пулевых ранения и фотокарточки родителей. Несколько лет он искал своего младшего брата, пока не нашел его в одном из детских домов за тысячу километров от родного города. В голодные послевоенные годы он забрал к себе не только своего брата, но и его друга, с которым брат побратался. Он выкормил и воспитал их. Оба они потом стали уважаемыми людьми. Быть может ты и не знала, что дедушка Вова не родной брат твоего деда. Сейчас он ухаживает за могилой моего мужа так, что мне не остается там работы, а лишь одна грусть да воспоминания. Твоя мама родилась в студеный январский вечер. Я до сих пор помню, как мой муж, уже взрослый и солидный человек, танцевал и размахивал руками под окном роддома, вытирая слезы радости с изборожденных ранними морщинами щек. Говорила ли я когда-нибудь ему…

Бабушка осеклась. Глянув на нас она поняла, что лекции и наставления больше не нужны. В тот вечер мы оба, словно неоперившиеся птенцы, выглянувшие из гнезда, увидели жизнь такой, какой никогда ее не воспринимали. Со сжавшимися от переживаний сердцами мы кинулись обнимать бабушку, ворохом сыпля слова и перебивая друг друга.

***

Грядущий новый год мы будем встречать у себя дома, так как малышу переезды пока нежелательны. Моя жена никогда больше не говорила мне, что рожать – больно. А я знаю, что придет еще время, когда я сделаю что-то такое, чтобы лет через сорок ей было, что рассказать нашей внучке.

©Danrus (Донат)